Александр Александрович Зиновьев землякам, конечно, известен — вплоть до таксистов. Правда, многие путают его с другим Зиновьевым, который тоже вроде бы планировал убить Сталина. Сходство имеется, и этот Зиновьев мог бы на том когда-то и остановиться. Исписать потом тонны бумаги, выдумать кучу легенд, рассказывать внукам, как «я хотел, но не сложилось». Но у здешнего Зиновьева был совсем другой масштаб. Впоследствии он говорил, что не было бы Сталина — и русского человека как этноса давно бы уже не было. Крупнейший социолог, придумавший свою систему, единственный из российских ученых, кто получил премию Алексиса Токвиля, логик, философ, писатель, художник. В этом году Александру Зиновьеву исполнилось бы 90 лет.

Тринадцать лет назад он вернулся на Родину, шесть с половиной лет назад скончался от рака мозга. Согласно завещанию, прах мыслителя развеян над его родной деревней Пахтино, которой давно уже нет ни на одной карте. Критики, изучающие труды и биографию Зиновьева, отмечают в личности этого человека некую противоречивость. Но это, кажется, не совсем точное слово. Тут скорее уместно прилагательное «парадоксальный». У него получалось совмещать в себе вещи на первый взгляд вовсе несовместимые.

Неправдоподобная правда

«Русская судьба. Исповедь отщепенца» — так называется книга, в которой Зиновьев тщательно и подробно описал свою биографию. Там есть вещи, которые с точки зрения литературы беллетризированной кажутся невероятными. Одно дело, если бы все это происходило с персонажем выдуманным, сочиненным, тогда — да: историко-приключенчески увлекательно, живо. Но когда понимаешь, что перед тобой реальные факты из жизни не собирательного героя, а одного, пусть и очень неординарного, человека — выводок студеных ужей ползет по спине. Нет, не страшно, просто очень явственно ощущаешь присутствие некоей силы, проявление божественного, что ли.

Впрочем, сам Зиновьев никогда в Бога не верил. Предположим, что Бог верил в него. Удостоил тем самым поцелуем в макушку.

В книге описан такой случай. В деревне Пахтино Костромской области, где в 1922 году шестым по счету (а всего было 11 детей) родился Александр Зиновьев, было много заброшенных домов, и пацаны с упоением посещали чердаки, живились разным хламом, типа велосипедных фар, замысловатых чернильниц, привезенных прежними хозяевами-дворянами откуда-нибудь из Парижа. Под грудами мусора находились там и книги, которые не во всех университетах были тогда. Кант, Гегель, Гете, Гюго, Гамсун…

И он читал до одури, до помутнения в глазах.

Некоторые книги с вензелем владельца купца Юдина Зиновьев позже обнаружил в Америке. «Слово «купец» тогда обозначало не торговцев, а предпринимателей, предшественников капиталистов в европейском смысле.

Наш Юдин имел несколько фабрик, доходных домов, трактиров и даже кораблей на Волге и в Черном море. Он основал одну из первых в России фотографий, обустроил ряд школ и профессиональных училищ. Его страстью было коллекционирование книг. Он собрал колоссальную по тем временам библиотеку в несколько десятков тысяч томов, самую богатую в России частную библиотеку. Во время Крымской войны купец понес большие потери и был вынужден библиотеку продать. Ее купило правительство Америки, и она послужила одной из основ библиотеки конгресса США».

Основная масса мужского населения Пахтино промышляла сезонными заработками. Мужики уходили на лето в Кострому, Ярославль, Иваново, Москву, где становились не заводскими, а именно мастеровыми рабочими. Плотниками, столярами, малярами (как отец Зиновьева), образовывали свои артели.

И будущий ученый вместе со старшими братьями не раз проводил так лето, но зуд «ломоносовщины», а точнее, какого-то своего пути был пуще всего остального. Семья переезжает в Москву. Он оканчивает школу с отличием. Поступает в Московский институт философии, литературы и истории. Через два года парню ни много ни мало приходит в голову застрелить товарища Сталина. Об этих его разговорах доносят, его арестовывают и подвергают психиатрической экспертизе. В общем-то нормальная реакция тоталитарного государства на слова человека, который, ни разу не шутя, вслух произносит: «Я сам себе Сталин»?

Сам себе государство

Зиновьев пишет об этом так: «Позднее я выразил это мое самоощущение формулой «Я сам себе государство». Такая ориентация сознания, конечно, повлияла существенным образом на весь ход моей жизни, сделав главным в ней события и эволюцию моего внутреннего государства, моей внутренней вселенной. Наверняка найдутся знатоки человеческой психологии, которые усмотрят в таком «повороте мозгов» психическую ненормальность. Не буду спорить. Напомню только о том, что человек выделился из животного мира благодаря каким-то уклонениям от биологических норм. Вся история цивилизации обязана своим прогрессом людям, которые были уклонением от общепринятых норм. И все же мы не рассматриваем эволюцию человечества в понятиях медицины. Мое внутреннее государство было не плодом больного воображения, не проявлением эгоизма и эгоцентризма. Оно было явлением социальным, а не психологическим. Оно было формой отказа от борьбы за социальный успех. Потому на этом пути меня не мог удовлетворить никакой высокий пост, включая президентов, генеральных секретарей и королей, не могло удовлетворить никакое богатство, никакая слава».

Его упекают за колючку. Зиновьеву предстоит этап от Лубянки и так далее. Но, выведя заключенного к подъезду, конвоиры вдруг спохватываются, что забыли некие бумаги, приказывают ему подождать и уходят. Никакого раздолбайства в этом, по сути, не усматривается. Охранники отлично знали, как зомбически действуют конвертные стены на посетителей. Они их, мягко говоря, парализуют. Но Зиновьев об этом не думал, он надел шапку и пошел.

Мотался по обширной родине, мечтал уединиться в какой-нибудь глуши типа своей деревни, но потом понял, что любой остров — это пережевывание жеваного. Чтобы, как теперь говорят, перегаситься, по слегка подправленным документам поступил в 1940 году в Красную Армию, служил в кавалерии. В составе танкового полка начал войну, затем попал в авиационную школу, где осваивал истребительную специальность. Школу окончить не пришлось, поскольку в 1942 году был возвращен в танковые войска. Затем возобновил обучение в авиационной школе, откуда был выпущен в 1944 году как летчик-штурмовик. Продолжил воевать в различных штурмовых полках на самолете Ил-2, прошел Польшу, Германию, Чехословакию, Венгрию, Австрию. Совершил 31 боевой вылет.

Только от перечисления этой сухой фактуры оторопь берет. Множество раз предлагаемые обстоятельства могли сбить с панталыку кого угодно. Зиновьев мог бы пойти бесконечно далеко по любой стезе. Но сидела в нем абсолютная дикая уверенность в другом предназначении, которое не факт, что окажется кем-нибудь понятым, нужным.

Черные ящики

Режиссер документального кино Евгений Григорьев некоторое время назад воплотил идею нескольких фильмов под общим названием «Завещание». Замысел вроде бы прост как воздух. Перед человеком ставится камера, и он в течение двадцати минут произносит монолог о самом сокровенном. Это как бы последняя лекция, адресованная неизвестному поколению на пределе собственной жизни. Черный ящик падающего «боинга». Героями фильмов стали «выдающиеся мыслители ушедшего века, редчайшие экземпляры научной цивилизации, которым удалось получить некое новое знание». Один из фильмов трилогии назывался «Зиновьев. Завещание».

— Был всего один дубль, — говорит Григорьев. — Все и сразу сказано, что называется, на чистовик. И я поймал тогда себя на мысли, что вот отснимем, я уйду и, в сущности, не знаю, как и многие из нас, что дальше. Что я буду делать сегодня вечером, не говоря уже про утро. А Зиновьев знал, и это было так четко видно, он знал, что будет делать все те дни, которые ему отпущены.

После войны Зиновьев оканчивает вуз, работает старшим научным сотрудником Института философии АН СССР, заведует кафедрой логики философского факультета МГУ. Пишет статьи по социологии, логике, на которые ссылаются зарубежные мастодонты от науки. Обличает и критикует вслух вождей и систему. В 1976 году в Швейцарии выходит его социологический роман «Зияющие высоты».

«Я писателем стал поздно — моя первая книжка была написана в 54 года. В это время люди заканчивают литературную деятельность, уже собрание сочинений издают. А я до этого принадлежал к особой группе людей — к разговорщикам. В Советском Союзе существовало уникальное явление — интеллигентский фольклор. Такого, точно говорю, не было больше нигде в мире и не будет, наверное. Существовали специалисты по разговорам. И у меня был свой «ассортимент» анекдотов. Причем я их сочинял, и в свое время было доказано, что эти анекдоты мною сочинялись».

Вот, например, такой. Одно время Зиновьев был лектором городского комитета партии — правда, после курьезного случая его оттуда немедленно убрали. В Артиллерийской академии висел лозунг: «Наша цель — коммунизм». Когда его везли туда, он сказал сопровождающему майору: «А какое ваше учебное заведение — артиллерийское? А поглядите, какой у вас лозунг!» Когда лекция была закончена, транспарант уже сняли. Позднее появится его известное изречение «Целились в коммунизм — попали в Россию».

Литературовед и филолог Павел Евгеньевич Фокин в своем докладе на конференции заметил:

— Появление Зиновьева как писателя совершенно нестандартно для русской культуры. Правда, «инцидент» такого рода уже был. Тоже костромич, Василий Васильевич Розанов. Пятьдесят лет он прекрасно существовал, начинал как философ. Первую книгу написал «О понимании» (у Зиновьева есть труд «Фактор понимания»). И вдруг в 56 лет, в 1912 году, что-то щелкает и взрывает форму, в которой до того существовал Розанов. Выходят «Опавшие листья». Один том, другой... «Апокалипсис нашего времени», целый ряд книг в этом жанре непрерывного фонтанирования, каждую запись там можно разворачивать в большую отдельную статью. Розанов писал, совершенно этим открытием огорошенный: «Существует, кажется, одиннадцать или двенадцать видов литературы, судя по всему, я изобрел тринадцатый». Он создал тринадцатый и уже не мог писать, как раньше.

С Зиновьевым, по словам Фокина, происходит то же самое. Он существует в некоем научном дискурсе. Но при этом в постоянных беседах, разговорах, в которых обговаривает свои основные мысли. И в какой-то момент прежняя академическая форма его просто достает, натура требует другого высказывания. И он смело отбрасывает эту академичность, вырабатывая, похоже, четырнадцатый вид литературы. Появляется целая серия произведений, которые условно можно назвать социологическими романами. Он сам себя сравнивал со Свифтом. И на Западе его немедленно причислили к сатирикам. Хотя, по словам Фокина, Зиновьев гораздо ближе к Рабле. Позже Зиновьев скажет: «Я не сатирик. Я занимаюсь описаниями. Это живая реальная жизнь».

— Безусловно, сатирический элемент в произведениях Зиновьева присутствует, — говорит Павел Фокин. — Гротеск, те же слова, им выдуманные: Ибанск (некий город, под которым многие понимали СССР), Псизм (постсоветизм), Катастройка… Но, скорее всего, такой вид литературы можно причислить к опыту художественного исследования, как очень точно сформулировал Солженицын («Архипелаг ГУЛАГ»). Зиновьева и Солженицына вообще часто на Западе сравнивали. Один описывал опыт по ту сторону колючей проволоки, другой делал то же самое, но уже по эту сторону. И этим они как бы дополняли друг друга. Это как у Платонова — попытка найти новый язык, попытка описать реальную действительность. Творческая биография Платонова (он ведь тоже был мыслитель и взял этот псевдоним неспроста) была прервана публикацией повести «Впрок», на которой Сталин написал резолюцию: «Сволочь». То же самое написал на «Зияющих высотах» Суслов.

Метеор науки и литературы

Могли ли Зиновьева расстрелять за этот роман? Ха! Возможно. Но как потом рассказывали, «Высоты» лежали на столе у тогдашнего председателя КГБ Юрия Андропова. И утверждали, что поля книги были испещрены мелким, непонятным, как у терапевта, почерком. Брежнев согласился на некий компромисс: лишить Зиновьева всех наград, званий, гражданства и выслать.

Зиновьев рассказывал об этом кинематографистам, снимавшим о нем фильм. «Когда мы оказались на Западе, на первой же пресс-конференции меня приветствовали таким образом: «Вот, наконец, вы, жертва советского режима, в мире свободы, выбрались из мира рабства». А я в ответ сказал: «Во-первых, я в Советском Союзе был свободен. И я не считаю Запад царством свободы. И потом режим от меня пострадал больше, чем я от этого режима». На другой день в газетах появились заголовки, набранные крупным шрифтом: «Господин Зиновьев, какой у вас чин в КГБ?», «Зиновьев без маски». Появилась легенда, что настоящего Зиновьева посадили в ГУЛАГ, а туда забросили полковника КГБ. Но я возмутился: «В 56 лет — и я всего лишь полковник?» Но как бы то ни было, на Западе я жил с чувством вины, что мои работы использовались против моей страны. Правда, скоро я и сам оказался там в полной изоляции. Во-первых, меня категорически отвергли все эмигранты и диссиденты, в особенности Солженицын и Сахаров. Первая оценка моих работ была сделана Сахаровым. И представьте, меня в секретных советских письмах так не поливали грязью, как поливал он. Объяснялось это все очень просто: там я имел то, на что никогда не рассчитывал, — беспрецедентный успех. Как писали в газетах, «Зиновьев, как метеор, вырвался на высоты мировой литературы».

А каждый из них, считая себя Богом, не терпел никакой конкуренции. Я же был абсолютно независим. Солженицын имел политический успех, хотя его книги почти не распродавались, валялись там на складах, но он получал огромные деньги. А я никаких подачек не имел, я зарабатывал все своим горбом. И был, наверное, единственным из уехавших туда писателей и одним из немногих западных даже писателей, кто жил исключительно литературным трудом. Я писал по 2–3 и больше книг в год, давал до 50 лекций во всех престижных университетах, имел приглашения со всего света и не гнушался никакой работы».

Полная версия статьи на сайте журнала "Однако"

Александр Зиновьев. Остаться в живых